Поиск по документам XX века

Loading

И.М. Майский - А.В. Луначарскому. 20 февраля 1920 г.

А.В. ЛУНАЧАРСКОМУ

Сев[еро]-Зап[адная] Монголия

20 февраля 1920
[Москва]

Многоуважаемый Анатолий Васильевич,

Посмотревши на подпись, Вы, вероятно, сильно удивитесь. Но Ваше удивление исчезнет, когда Вы дочитаете это письмо до конца.

Прежде всего, о том деле, которое послужило непосредственно причиной моего обращения к Вам. С этим письмом я посылаю Вам рукопись, написанной мной в течение прошлого 1919 г. драматической поэмы «Вершины» 1. Здесь Вы, надо думать, опять удивитесь. И будете правы. На основании моей прошлой литературной деятельности Вы могли считать меня только публицистом. Я сам себя доныне тоже считал публицистом. Но, по-видимому, это не совсем так. По крайней мере, когда в конце 1918 г., после разгрома Комитета членов Всероссийского Учредительного собрания 2, я волею обстоятельств вынужден был удалиться с политической арены и несколько месяцев провести вдали от жизни, в глуши сибирских снегов, в моей душе внезапно открылись какие-то новые ключи и меня потянуло к художественному творчеству. Первым моим опытом в этой области был[а] небольшая повесть из эпохи революции 3, вторым - посылаемая поэма.

Шлю Вам «Вершины» вот с какими намерениями. Я хочу их издать книжкой и обращаюсь к Вам с просьбой помочь мне в этом деле. Вы сами писатель и при этом весьма чуткий к тем проблемам, которые затрагиваются в моей поэме, Вы, несомненно, стоите в курсе всех издательских и литературных начинаний Москвы и Петербурга, к Вам поэтому естественнее всего адресоваться по интересующему меня вопросу. Кроме того, и здесь уже выступает субъективный момент - к Вам лично у меня от прежних времен 4 сохранилось особенное доверие, а это развязывает язык, когда нужно обратиться с просьбой. Итак, я прошу Вас устроить издание моей поэмы в форме книжки. Если бы Вы сочли более удобно первоначально напечатать ее полностью или частями в каком-нибудь периодическом издании, печатайте, но потом все-таки выпустите книжкой. Выбор издательства предоставляю Вам. Хотел бы только и это Вам, как писателю, вполне понятно, чтобы внешность издания (бумага, шрифт, обложки и проч.) была по возможности приличнее и не портила впечатления от самого произведения. Впрочем, в этом полагаюсь на Вас. Что касается гонорара, то о нем сговоримся лично, если мне в ближайшем будущем суждено попасть в Москву (о чем ниже). Если же в Москве мне быть не придется, снесемся письменно. Пока я даю Вам право на одно издание «Вершин», если понадобятся дальнейшие издания, сговоримся.

«Вершины» - драматическая поэма, и это не вполне рождает вопрос о возможности постановки ее на сцене. Не знаю, годится ли она для этой цели в своем настоящем виде (во время работы над ней я совершенно не соображался с сценическими условиями, а писал wie der Vogel singt *), быть может, необходима переделка и приспособление ее для сцены, быть может, целесообразна постановка отдельных ее частей, пусть судят об этом люди более компетентные. Одновременно я посылаю рукопись «Вершин» т. Керженцеву, который в 1918 г. был комиссаром по театральным делам в Москве, ему я предоставляю право принять все необходимые меры к постановке поэмы на сцене, если только она для этого годится. Надеюсь, А.В., что не откажите Керженцеву в своем совете, указании и содействии.

Во всяком случае, постановка «Вершин» на сцене - второй вопрос, первый вопрос - появление ее в печати, и с этим я очень просил бы Вас поторопиться. Помимо естественного авторского желания к этой просьбе меня побуждает еще следующее соображение. Я полагаю, что нынешняя революция подвела черту под всей историей русской литературы от Ломоносова и Державина до Толстого, Чехова и писателей начала двадцатого столетия. Это не значит, конечно, что все написанное до 1917 года идет насмарку, нет, в числе созданного до революции есть дивные перлы, которым суждено вечное существование, но это значит, во всяком случае, что 1917 г. - великая, незабываемая веха, завершающая собой одну большую эпоху нашей литературы и открывающая другую, новую эпоху. Новые времена требуют и новой литературы - новой по духу, настроению, содержанию, формам, - ибо старая больше не может ее удовлетворить, и я не сомневаюсь, что такая новая литература должна народиться, вероятно, уже нарождается. «Вершины» принадлежат к произведениям новой литературы. Оттого-то желательно их скорейшее появление в печати и, может быть, на сцене.

Теперь о другом. Мое обращение по изложенному литературному делу именно к Вам, а не к кому-либо другому, конечно, не является случайностью. Вы, вероятно, уже почувствовали это, читая письмо, еще больше почувствуете, когда прочитаете «Вершины». Позвольте же мне сейчас поговорить с Вами откровенно о том, что в настоящий момент меня больше всего интересует.

Вы знаете, сначала революции мы оказались с Вами в разных и даже враждебных лагерях 5. Я считаю, что корень всех деливших нас разногласий сводится по существу к тому или иному пониманию революции. Если признать, что нынешняя революция буржуазна, необходимо признать коалицию с буржуазией в политике и сохранение основ капитализма в экономике, и применение труда и капитала в социальной области, словом все то, что проделывали в 1917 году меньшевики и с[оциалисты]-р[еволюционеры]. Если же признать, что нынешняя революция социалистическая (даже не в смысле немедленного осуществления полного социализма, а лишь в смысле постановки на очередь социалистических задач), необходимо признать разрыв с буржуазией, диктатуру Советов, попытки социализации производства, короче все то, что начиная с октября 1917 г. проделывали большевики. Одно вытекает из другого с неумолимой логичностью, с такой же железной необходимостью, с какой при достаточном нагревании вода превращается в пар.

В 1917 г. я вместе с своими товарищами по партии, твердо верил, что мы переживаем буржуазную или, как мы любили тогда выражаться, «буржуазно-демократическую революцию». В статье 6, напечатанной мной в первые недели революции в органе Британской независимой рабочей партии «The Socialist Reviev», характеризуя природу только что совершившегося переворота, я так и называл его «[a] good democratic Revolution» 2* и предостерегал английских това-рищей от преувеличенно-социалистических ожиданий на его счет. Вполне ло-гично также в эпоху Керенского я был одним из руководителей тогдашнего министерства труда 7. Правда, бывали у меня и в то время минуты сомнения. Я помню, например, одно ночное заседание ЦИК первого созыва в дни 3-5 июля 1917 г. В этом заседании Вы, А.В., выступали с речью 8, в которой, горячо защищая восставшую массу, доказывали, что «причесанных» Революцией не бывает. Это была воистину прекрасная речь, говорю без малейшего намерения польстить Вам, и в ней мне почудилась какая-то большая и суровая правда. Но мы мечтали и в то время о «причесанной» революции, о революции напомаженной, с раздушенными ногтями и изящными жестами, и гипноз этой утопии быстро подавил возникшие, было, во мне сомнения.

Потом пришел октябрь, пришел 1918 г., вера моя в буржуазность революции оставалась неизменимой. Я считал большевиков безумными мечтателями, советскую диктатуру - насилием, попытки насаждения социализма - роковыми экспериментами, несущими гибель стране. Я был ярым апологетом борьбы с большевизмом, и так как по натуре я человек логичный и решительный, то мне глубоко претила та бесцветно-половинчатая политика, которую в то время вела меньшевистская партия. Уж если борьба, так настоящая борьба не с аршинными резолюциями, а с винтовкой в руках. Когда мне говорили, что под знаменем открытой борьбы с большевизмом группируются силы реакции и что, вступая с этими силами в вольный или невольный союз, я рискую окончательно погубить революцию, я отвечал: «Я верю в силу демократии, я верю, что не реакция съест демократию, а наоборот демократия съест реакцию, предварительно использовав последнюю как орудие в своих руках». С таким убеждением в душе я перешел в конце лета 1918    г. линию фронта и стал членом Самарского правительства Комитетов членов ВУС, заняв пост министра труда. В своей министерской декларации, опубликованной в августе 1918 г. 9, я опять повторял о буржуазном характере революции и о незыблемости основ капитализма, обещая только подстричь капитализму ногти. Действительно я провел закон о восьмичасовом рабочем дне 10 и занялся введением «конституции» на фабриках и заводах.

Самарская деятельность была лебединою песнью моей веры в «буржуазно-демократический» характер нашей революции. Затем начался медленный, но неудержимый поворот.

Директория 11, избранная на Уфимском совещании, предлагала мне у себя пост министра труда, но когда, приехав в октябре 1918 г. в Омск, я увидел все, что там творилось, я отклонил это предложение. Затем Директория была низвергнута, Комитет членов ВУС был разгромлен, к власти пришел Колчак, а мы, бывшие члены Самарского правительства, вынуждены были перейти на нелегальное положение и скрываться от ищеек нового режима. Оказалось, таким образом, что не демократия съела реакцию, а наоборот, реакция съела демократию. Одновременно Советская Россия, несмотря на отчаянное внутреннее и внешнее положение, обнаруживала изумительную, почти сверхъестественную жизнеспособность, а на западе все ярче и несомненнее начинали разгораться огоньки социалистических сдвигов и переворотов. Моим прежним взглядам был нанесен тяжелый удар. Я почувствовал необходимость многое пересмотреть и передумать и с конца 18 года совсем ушел от политики. Зиму 1918/19 г. я провел в глуши, среди сибирских снегов, а весной 19-го года уехал в Монголию во главе экспедиции Центросоюза по экономическому обследованию этой страны. Здесь я провел девять месяцев за выполнением возложенной на меня задачи, исколесив верхом на лошади и верблюде бывшую отчизну Чингиз-Хана. И здесь же, среди пустынных гор и степей, вдали от политической борьбы, от разгоряченной общественной атмосферы, от влияния партийных традиций и предрассудков, я додумал до конца те мысли, которые пришли мне в голову еще в Сибири. И вот к каким выводам я пришел.

Я понял, что с начала мировой войны все культурное человечество вступило в полосу активного перехода от капитализма к социализму и что в силу этого центральной идеей двадцатого столетия является социальная идея, подобно тому как центральной идеей эпохи Великой французской революции и большей части двадцатого 3* столетия была национальная идея.

Я понял далее, что и наша революция, как самое яркое проявление начавшегося перехода, отнюдь не является лишь a good democratic Revolution 2*, а далеко выходит за эти скромные пределы. Она является (с октября 1917 г.) до дерзости смелой попыткой использовать своеобразно сложившиеся исторические обстоятельства для быстрой, почти «мгновенной» замены буржуазного строя социалистическим в огромной, плохо организованной стране. Можно говорить о формах и средствах, применяемых для осуществления данной цели, но ни коим образом нельзя считать самую эту попытку каким-то преступлением, какой-то безумной химерой. Подобная попытка вполне законна, ибо она не только не противоречит ходу исторического развития, но, наоборот, лежит в общих тенденциях переживаемой нами эпохи. Конечно, трудно заранее сказать, в какой мере современная Россия может воспринять социалистическую организацию хозяйства (полностью, частично, и если частично, то в какой именно части), однако подобные вопросы не могут быть разрешены абстрактно-теоретическим путем. Они могут быть разрешены лишь путем опыта. Значит, необходимо пробовать, необходимо, конечно, с сохранением здравого рассудка и твердой памяти осуществлять на практике основы социалистического производства. Пусть будут при этом промахи и ошибки, они неизбежны во всяком новом деле. На промахах и ошибках мы постепенно научимся искусству социалистического строительства, мы мало-помалу нащупываем ту линию, которая в условиях наших дней отделяет область реально возможного от области утопии.

С указанной точки зрения становится совершенно ясным, что хотя отдельные действия большевиков на протяжении революции часто бывали неправильны, однако основная линия их политики была правильна и, наоборот, хотя отдельные действия меньшевиков за время революции часто бывали правильны, однако основная линия была неправильна. Окидывая теперь ретроспективным взглядом события революции, я вижу, что меньшевики были добродетельными, но бесталанными учениками прошлого, робкими подражателями давно отживших образцов, они мыслили старыми шаблонами и книжными формулами, они были лишены того драгоценного чутья жизни, чутья эпохи, которое одно только может в бурные моменты революций, когда на поверхности взволнованной народной стихии скрещиваются разнообразные силы и течения, правильно подсказать, где пройдет равнодействующая исторического процесса. И поэтому меньшевики так быстро сошли со сцены как правящая партия, им эта задача была не по плечу. Наоборот, большевики отличались смелостью и оригинальностью, они не питали особого пиетета к заветам прошлого и к догматическим заклинаниям. Они были гибки, практичны и решительны, они в высокой степени обладали тем чутьем действительности, которого так не доставало меньшевикам. Большевики, и только большевики, явились первовестниками того нового, что таилось в недрах нашей революции, они сказали новое слово в области революционного творчества, они создали новые формы государственного строя, экономической жизни, социальных отношений, идеи которых носились в воздухе, но осуществить которые у других не хватало смелости. Правда, большевики наделали при этом немало ошибок, но ведь давно известно, что безгрешен только тот, кто ничего не делает. Большевики же творили революцию, новую, еще никогда невиданную миром революцию. К тому же большевики обнаружили способность учиться у жизни и, судя по доходящим до меня слухам, извлекли полезные уроки из допущенных ранее ошибок, постепенно делая свою политику все более разумной и реалистической. И именно потому, что большевики так хорошо сумели уловить дух и стремления эпохи, они сумели обнаружить за время своего господства такую силу жизненности и энергии, что равную ей трудно найти в мировой истории.

Вот то, что мне стало ясно еще летом прошлого года за время путешествия по Монголии. Придя к таким выводам, я сказал себе: теперь очередь за практическими действиями. Практическими действиями, очевидно, могли быть возвращение в Москву и активная работа на пользу Советской Республики. Это, однако, легче было сказать, чем сделать. Препятствий было много: мешал фронт, мешали обязательства, взятые мною на себя перед Центросоюзом, мешало то, что я забрался в дебри Центральной Азии, выбраться оттуда не так-то просто, но больше всего мешали все-таки два следующих соображения:

1) Могу ли приехать в Москву. Не грозят ли мне там «кары земные» за мои политические грехи.

2) Найду ли я хороший прием среди деятелей Советской Республики. Не станет ли мне поперек дороги мое политическое прошлое.

Эти сомнения и обстоятельства временно парализовали мою волю к действию и заставляли меня ждать того момента, когда можно будет снестись с Москвой. Теперь этот момент наступил, и я прошу Вас, А.В., выяснивши положение, честно и искренно дать мне ответ на волнующие меня вопросы. Если мои опасения не основательны, помогите мне вернуться в Москву. Для этого: 1) Получите для меня амнистию за прошлое от соответствующих учреждений и притом по возможности так, чтобы эта амнистия была зафиксирована в каком-либо документе, который я мог бы иметь при себе. 2) Вышлите мне «охранную грамоту», т.е. какой-нибудь внушительный документ на проезд от Кош-Агача Алтайской губ. (ближайший ко мне пограничный пункт) до Москвы.

Эта грамота должна предписывать провинциальным властям оказывать мне содействие при переезде (по части билетов и проч.) и гарантировать меня от арестов, обысков, мобилизаций и т.п. по дороге. Нельзя ли мне было бы, например, получить подобную «охранную грамоту» от Вашего ведомства. Я глава научной экспедиции и Комиссариату просвещения было бы вполне естественно помочь экспедиции в ее проезде до столицы.

Кстати, о Комиссариате просвещения. В случае возвращения в Москву я мог бы принять[ся] за работу в разных областях труда, экономики, иностранных дел, так как все это сферы, в которых я хорошо ориентирован, но, откровенно говоря, сейчас моя душа лежит к работе в области культуры и просвещения.

Чувствую, что при нынешних моих настроениях я был бы здесь больше всего на месте. Имейте это на всякий случай в виду.

В течение более полутора лет я оторван от Москвы, в течение 9 месяцев я нахожусь в Монголии, понятно, поэтому, моя неосведомленность о положении дел в Советской России. Не осведомлен я, между прочим, и о позиции большевистской партии в настоящее время. Если позиция эта совпадает с моими теперешними взглядами, тем лучше. Если же нет, я сумею, конечно, сделать логический вывод, тем лучше из моего расхождения с партией, ибо я стремлюсь сейчас в Россию не для оппозиции, а для работы.

На этом ставлю точку и прошу извинения за обширные размеры моего письма.

Итак: Телеграфируйте мне, во 1-х, о том, приезжать ли мне в Москву. Во-2-х, о поэме, что Вы с ней сделаете. Кроме того, вышлите «охранную грамоту» на проезд до Москвы и если возможно, то по телеграфу. Так будет скорее. Если же по телеграфу грамоту выслать нельзя, то лучше всего отправьте ее с тем же товарищем 12, который привез Вам это письмо от меня.

Мой почтово-телеграфный адрес: Кош-Агач, Алтайской губ., Уланком, Ивану Михайловичу Ляховецкому (пользуйтесь для сношений этим именем, на это же имя вышлите мне и «охранную грамоту», так как я здесь под этим именем живу). Имейте в виду только, что сношения со мной требуют значительного времени, так как в Монголии почты нет и вся корреспонденция доставляется мне с нарочным на верблюдах, а от меня до Кош-Агача около 500 верст. Пользуйтесь также для сношений со мной услугами товарища, доставившего Вам это письмо и поэтому: он знает, как можно снестись со мной с минимальной потерей времени. Если бы Вам необходимы были какие-либо переговоры со мной на расстоянии, телеграфируйте, я выеду к ближайшему пункту, где есть телеграф.

Пока, всего лучшего. До свидания, надеюсь скорого.

Крепко жму Вашу руку

И. Майский

С подлинным верно: С. Флаксерман.

Помета: т. Ленину.

Помета рукой В.И. Ленина: в Архив, от Майского к Лун[а]ч[арскому]. Резолюция на письме рукой неустановленного лица: на заключение членов Политбюро ЦК. НК. 13

Примечания

* Как птица поет (нем.).

2* Хорошей демократической революцией (англ.).

3* Так в тексте.

1. Поэма «Вершины» была издана сибирским областным отделом Госиздата с разрешения военной цензуры в Омске в 1921 г. тиражом 2200 экз. В конце автографа поэмы дописано: «Начато в Омске 1 .II. 19. Кончено в Хангельцыке (С.З. Монголия) 10.XII. 19. Чистой работы было с 1 .II по 4.III (Первый акт в Омске и около Омска и с 21.Х по 10.XII (2, 3 и 4 акты) в Хангельцыке. С марта по октябрь ничего не писал: мешали обстоятельства (подготовка экспедиции в Монголию и самая экспедиция» (Ф. 1702. On. 1. Д. 812. Л. 199).

См. также документы: П.М. Керженцев - И.М. Майскому. Август 1920; А.В. Луначарский - И.М. Майскому. 13 января 1921 г.; И.М. Майский - В.Г. Короленко. 4 сентября 1921 г., 144.

2. Комитет членов Всероссийского учредительного собрания (Комуч) - антисоветское эсеровское правительство, существовавшее в Самаре с 8 июня 1918 г., после ее захвата чехословацким корпусом, до создания Уфимской директории 23 сентября 1918 г. Исполнительная власть правительства была сосредоточена в Совете управляющих ведомств, где Майский занимал пост управляющего ведомством труда с 10 августа 1918 г. (ГА РФ. Ф. 667. On. 1. Д. 23. Л. 245-245 об.). См. также № 131.

3. Речь шла о повести «Сказка», написанной Майским в декабре 1918 г., о романтических взаимоотношениях заместителя министра труда нового революционного правительства и представительницы аристократии - княжны N, бывшей владелицы Мраморного дворца, где размещалось министерство (Ф. 1702. On. 1. Д. 808. Л. 1-54.)

4. Майский мог встречаться с Луначарским в Париже во время своих реферативных турне в эмиграции в 1910-1912 гг. и во время Копенгагенского социалистического конгресса 1910 г., где Майский был аккредитован в качестве корреспондента русских газет (Майский И.М. Путешествие в прошлое. М., 1960. С. 17, 51, 179, 191-192).

5. Имелось в виду противостояние большевиков, представителем которых был Луначарский, и меньшевистского крыла РСДРП, а также антисоветского правительства (Комуч), представителем которых в 1903-1918 гг. являлся Майский.

6. Статья Майского называлась «The Russian Revolution» (The Socialist Revien. 1917. May-June. Vol. 14. № 18).

7. Майский был управляющим ведомством взаимоотношений между трудом и капиталом и членом коллегии Министерства труда в 1917 г.

8. Речь А.В. Луначарского на объединенном заседании ЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов и исполкома крестьянских депутатов 4 июля 1917 г. была опубликована в газете «Известия Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов» (1917. 6 июля).

9. В своей книге «Демократическая контрреволюция» (М.; Пг., 1923) Майский писал, что считал обязанностью демократического государства «гарантировать пролетариату охрану его законных интересов путем проведения определенной программы социальных реформ и считал необходимым, чтобы Комитет гарантировал мне возможность издания нижеследующих законов»: о восьмичасовом рабочем дне, о минимальной заработной плате, о свободе коалиций, о страховании от безработицы, о реформе страхования от несчастных случаев и т.д. (С. 37).

10. Майский являлся автором закона о 8 часовом рабочем дне, утвержденном на заседании Комитета членов Учредительного собрания 4 сентября 1918 г. (ГА РФ. Ф. Р- 4376. On. 1. Д. 1. Л. 14 об.).

11. Уфимская директория - антисоветское Временное всероссийское правительство, созданное на Уфимском государственном совещании 23 сентября 1918 г. из представителей Ко- муча, Временного Сибирского правительства, Уральского Временного правительства, представителей сибирского казачества и т.д., прекратило свое существование 18 ноября 1918 г., после переворота, совершенного Колчаком.

12. О ком шла речь, установить не удалось.

13. После получения письма Майского Луначарский информировал о нем ЦК РКП(б). 13 августа 1920 г. Луначарский направил в ЦК письмо, в котором писал: «Мне передали устно запрос Ваш о том, соглашусь ли я на опубликование части письма Майского, мне адресованного. Конечно, с моей стороны никаких препятствий к этому нет, письмо я послал именно в полное распоряжение ЦК.

Вместе с тем, так как ЦК поручило мне довести до сведения Майского, что при публичном отречении его от первых заблуждений он мог бы получить амнистию. Но так как Майский своего точного адреса не дает, то я прошу ЦК разъяснить мне, уместно ли обратиться к Майскому через сибирские газеты, которые он, конечно, получает» (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 128. Л. 5).

Вопрос о работе Майского по запросу А.П. Смирнова и Б.З. Шумяцкого рассматривался на заседании Политбюро ЦК РКП (б) 24 ноября 1920 г. В принятом постановлении тт. И.Н. Смирнову и Рыкову предлагалось «использовать сначала Майского в провинции» (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 124. Л. 2). См. также № 123, 128.

РГАСПИ. Ф. 2. On. 1. Д. 12945. Л. 1-4. Заверенная копия. Частично опубликовано: Спирин Д.М. Классы и партии в гражданской войне в России (1917-1920). М., 1968. С.254-255.

Опубликовано в кн.: Иван Михайлович Майский. Избранная переписка с российскими корреспондентами. В двух книгах. Книга 1. 1900-1934. М., Наука, 2005. с. 166-171.

Страна и регион:

Дата: 
20 февраля, 1920 г.