Письмо С. В. Зубатова в редакцию журнала «Гражданин», № 87 за 1906 г.

Письмо в редакцию.

Особенность нашей русской конституции выражается в том, что последняя построена по формуле «царь и народ — нераздельное единство», между тем как в основу западноевропейских конституций положен принцип противоположения монарха народу; первая, поэтому, является формой монистического построения государства, а вторые — дуалистического.

Эта разница — не случайность, а имеет серьезные исторические основания.

Современное западное государство выросло из средневекового строя, признававшего права монарха и сословий, церкви и государства одинаково первоначальными и самостоятельными, почему эти субъекты прав могли вступать между собою и в борьбу и в соглашение. Победа государства над церковью со времени реформации и разрешение княжеско-сословной борьбы в смысле победы монархического начала привели к созданию нынешнего единого государства, не признающего ни за кем из своих членов внегосударственного права, а соединяющего в себе все публичные правомочия и определяющего все право его членов.

Хотя прежний дуализм и оказался побежденным, но пережитками его полно современное западноевропейское государство, отразившее его во всем своем конституционном строе: верховная власть поделена между монархом и народным представительством, а правительство противопоставлено народу.

Совсем не то оказывается в Римском государстве, считаемом за образец строго выдержанного единого государства. Оно никогда не раздроблялось на несколько равносильных частей, никогда не разделялось на господствующих и подвластных, противостоящих друг другу как бы на правах борющихся и заключающих мир сторон; в республиканский период народ и верховный владыка государства сливались, а после того принцепс считался представляющим в своем лице весь народ. Вместе с тем, Римское государство было религиозным общением; церковь и государство представляли неразрывное единство, и государство было в то же время церковью.

Византийская империя и Россия вовсе не переживали дуализма князя и народа, а дуализм государства и церкви испытали лишь в слабой степени. «То общественное устройство, которое на Западе установилось деятельностью общества, само собою, в России получило бытие от государства; монархия сделалась исходною точкою и вожатаем всего исторического развития народной жизни. Народ помогал ей всеми силами в устроении отечества, но не столько собственной инициативой, сколько неся на себе громадные тяжести для общего блага. Это историческое значение самодержавной власти дало ей такую мощь, какой она не имела ни в одной европейской стране, и перед которой должны были исчезнуть всякие представительные учреждения. В основание всего государственного быта легло не начало права, а начало обязанности. С прекращением династии Рюрика и отсутствием законного наследника не только политическое право, но самая государственная власть находилась в руках народа. Однако ему не приходило на мысль считать себя верховною властью. Выборные созывались как будто единственно для того, чтобы угадать назначенного Богом царя; народ не считал избрание царя актом своей воли, но видел в этом изволение Бога, наставившего людей на эту мысль. Стремления ограничить царскую волю и обеспечить права граждан исходили из малочисленного круга бояр и были совершенно чужды огромному большинству общества. Земля справедливо предпочитала самодержавие господству олигархии. В выборных от других сословий цари всегда находили опору против аристократических притязаний боярства. Но если царская власть не была ограничена юридически, то фактически она не могла обойтись без усиленного содействия всей земли, и Михаил Феодорович только под этим условием соглашался принять венец (Чичерин. «О народном представительстве», глава «Земские соборы в России»).

Таким образом, формула «царь и народ — единство» является нашим несомненным национальным принципом и, притом, принципом драгоценным, как создающим высшую форму государственности, чем западноевропейская, монистическую, а не дуалистическую, всегда заключающую в себе возможность глубоких конфликтов, разрешение которых всегда зависит, в конечном результате, от соотношения сил монарха и народного представительства.

Из сказанного можно сделать следующее выводы:

1) «Монархический конституционализм» и «конституционный монархизм» — понятия не только не равнозначащие, а прямо противоположные как по происхождению своему, так и по содержанию, почему их нельзя употреблять одно вместо другого.

2) Русский национал-либерализм носит в себе неисправимое противоречие: нельзя быть националистом, не признавая нашей важнейшей национальной особенности — единства царя и народа и единства между церковью и государством; но нельзя быть и либералом, оставаясь в то же время националистом, в русском смысле слова.

3) Невозможно отождествлять, после недавней реформы, самодержавие с реакционными элементами и из-за поведения последних перестраивать государство из монистического в дуалистическое, меняя, таким образом, высшую форму на низшую. Не великое и святое должно нисходить до несовершенного, а последнее возвышаться до первого.

4) Этой разницей между монистическим и дуалистическим принципом лучше всего объясняется давно отмеченная оторванность оппозиционной интеллигенции от народа. Воспитанная в идеях и понятиях французской революции 1789 г. и следующих, она видела свое провиденциальное назначение в том, чтобы рыть пропасть между царем и народом, на все лады доказывая несовместимость самодержавия ни с чем добрым и светлым, начиная с народного блага вообще и кончая начальным образованием. К сожалению, эта предвзятая мысль идеологов интеллигенции находила почву в серьезных недостатках окружающей их действительности, чем как бы подкреплялась верность их принципов.

5) Наша русская конституция не есть октроированная (дарованная) западная конституция. В государстве, построенном строго монистически, отпадает всякая возможность конституционных ограничений. Франция времен реставрации являлась не монистическим, а дуалистическим государством. Знаменитая конституционная хартия Людовика XVIII от 4 июня 1814 г. исходила из противопоставления демократическому принципу принципа монархического, из противопоставления учению 18 века о первоначальном верховенстве народа правовой идеи, что первоначально вся государственная власть сосредоточена в руках короля, народу же может быть предоставлено участие в осуществлении ее. Во вступлении к хартии проводилась та мысль, что король, после долгого отсутствия, уступая воле подданных, дает (жалует) народу конституцию в силу своей свободной королевской власти, причем он, с одной стороны, сохраняет старое положение монархии, согласно которому вся публичная власть Франции сосредоточивается в лице короля, но в осуществлении ее предоставляется, однако, участие и народу (Еллинек. «Право современного государства», стр. 309, 349). Из приведенного очевидно, что король не составляет здесь единства с народом, а противопоставляет себя ему, чиня раздел прав, мало только выгодный для другой стороны. А при монистическом построении государства отсутствует сторона, которой можно и нужно что-либо даровать или жаловать: конституционный акт касается непосредственно только творца его, являясь его самоопределением, самообязыванием, самоограничением.

С. Зубатов.

Владимир-губ.

Письма С. В. Зубатова в редакцию журнала «Гражданин», № 3 за 1906 г.